Рассмотрим следующий пример:
Доктор, наш 9-летний Терри плохо ведет себя и в школе, и дома. Посмотрите, не нужно ли ему полечиться... Я заберу его после осмотра. Ему нужно сказать, что его мама умерла, зато мачеха любит его, и он просто обязан нормально учиться. Брак? Ну, это правда, что мы с его мачехой подумывали о разводе и ходим консультироваться, но все это между нами, это наше родительское дело. Когда мне привезти к вам Терри?
У любого настороженного работника из сферы человеческих услуг немедленно возникнут подозрения насчет просьбы этого отца. Велика вероятность того, что эта семья представляет собой проблемное образование и все ее члены глубоко поражены. Как быть, если кажется, что проблемы искусственно отделяются друг от друга? Зачем этому отцу нужно, чтобы терапевт передавал послания его ребенку? Если ребенок потерял одного из родителей, то разве не вероятно, что перспектива утратить второго причинит ему глубокое горе? На эти и уйму других вопросов можно ответить лишь после оценки того, как такая семья функционирует как единица. Теперь возьмем другой пример:
Доктор, нам сказали, что у Альберта аутизм и что это связано с отношениями между мужем и мной и нашими ранними отношениями с Альбертом. Нам сказали, что у нас было бессознательное желание отвергнуть его, и нот потому он стал аутичным. Мы в ужасе от таких мыслей и мы действительно хотим пройти семейную терапию, чтобы разобраться в тех давних проблемах и помочь нашему мальчику стать нормальным.
В данном случае просьба о семейной терапии подпитывается нереалистичными ожиданиями, но она — другого сорта. Конечно, пошло бы на пользу встретиться с парой, чтобы терапевт мог объяснить, что идея о том, будто некое бессознательное желание родителей довело ребенка до тяжелого аутизма, представление устаревшее и не имеющее научной поддержки. Возможно также, что семейный терапевт захочет обсудить манеру, в которой родители справляются с особыми потребностями своего ребенка, их восприятие качества текущих образовательных и поведенческих вмешательств; воздействие их ребенка с особыми потребностями на братьев и сестер дома, а также то, как бы родителям не забыть и о своей личной жизни.
Однако в обеих приведенных ситуациях должно быть ясно, что то, о чем люди фактически просят, редко указывает на показанность семейной терапии. Скорее, первоочередной вопрос должен звучать так: «В какой степени предъявленная проблема отражает поломку в семейной системе?» Клиницисты, избирающие семейный терапевтический подход, склонны подключать вопросы, которые, на первый взгляд, не имеют отношения к семейной системе. Например, Минухин (Minuchin, 1974) подробно доложил об успешной семейной терапии, в которой ребенок-астматик понуждает семью искать помощи. Его труд показал, что соматические симптомы могут персистировать, поскольку они встроены в семейную систему.
Во второй главе был поставлен вопрос об уровне системы, на котором следует вмешиваться. Семейная терапия не должна практиковаться там, где она может навредить. Например, клинические психологи часто чувствуют, что когда подросток находится в процессе эмансипации, цели семейной терапии должны быть выбраны осторожно, чтобы оградить усиливающееся ощущение подростком того, что он законным образом продвигается к независимости и ответственности, но расходятся во мнениях об уместности семейной терапии, если в семье есть член с предпсихотическим или пограничным расстройством. Хотя данные далеко не ясны, первая волна энтузиазма по поводу семейной терапии как вмешательства, пригодного чуть ли не для чего угодно, схлынула, и ныне преобладает атмосфера большей селективности.
Вторая половина XX в. увидела рождение различных видов семейных систем, например однополых. Примером одной такой личности является Джоан, которая обратилась за помощью:
Джоан, с детства застенчивая и убежденная в своей непривлекательности, забеременела в 16 лет, и хотя ее приятель, как и предсказывал отец девочки, испарился, она решила бросить школу и воспитывать ребенка. Она вышла замуж за другого отщепенца, ушедшего из школы, который поначалу казался энергичным и даже харизматичным, но тот просаживал ее пособие и начал избивать, когда напивался. Еще после двух неудачных связей, которые примечательно походили одна на другую эксплуатацией и насилием, Джоан съехалась с Рэй, чтобы сэкономить на плате за жилье. В атмосфере, свободной от насилия и пьянства, она познакомилась с лесбийской любовью. Рэй была активисткой этой ветви женского движения, и там Джоан подыскали дело и обеспечили значительную сеть поддержки. Но сын Джоан, Ричард, которому теперь было 8, не видел фигуры отца. «Я не выхожу из движения, — объясняла Джоан психологу. — Это было единственное место, где я обрела достоинство, но Ричард... он слишком застенчивый... не хочет играть с другими детьми... ему неоткуда узнать о хороших мужчинах... Чем я могу ему помочь?»
Три только что приведенных примера демонстрируют тот факт, что в последние годы изменения в нашей культуре и в том, как ведут себя индивиды, поставили семьи перед пропастью новых задач и дилемм. Любой человек, работающий в Соединенных Штатах с семьями и парами, должен помнить, что среди прочего внешние силы экономики, здравоохранения, насилия и наркомании делают нацию довольно-таки «семейно недружелюбной». Копинг перед лицом внешних сил может вести к психологическим задачам, которые сделались трудными для многих семей, и в помощь им было разработано широкое множество стратегий. Следует помнить, что представляемые нами терапевтические подходы были разработаны в господствующей культуре Америки и Запада. Культуры Азии, Африки и этнические субкультуры США могут взирать на связи между поколениями и экспектации иначе.