в настоящее время детоубийство превращается в апокалиптическую катастрофу: ежегодно оно уносит больше жизней, чем самые опустошительные эпидемии чумы в средневековье. В православных странах число умерших превышает число рождаемых, и этот трагический разрыв увеличивается с каждым годом. Нам следует рассматривать грех аборта с христианской позиции, еще не до конца размытой современным нигилизмом.

В детоубийстве мы видим один из самых страшных и постоянных диссонансов между вероисповеданием и жизнью. Мы писали об ответственности женщины перед жизнью, которую она носит в себе — жизнью ребенка, потому что, как ни парадоксально, в большинстве случаев инициаторами абортов являются сами женщины, но это вовсе не снимает вины с их мужей и с тех, кто толкает женщину на это гнусное преступление. Разве уже не осталось семей с теми нравственными традициями и устоями, которые не позволяют супругам прибегать к детоубийству в форме противозачаточных средств или аборта? Что же делать действительно неимущим семьям, которые находятся за гранью нищеты и едва сводят концы с концами? Для них иметь ребенка становится не главной целью христианского супружества, а недоступной роскошью. Роддом превращается в трибунал над роженицей. Бедность рассматривается как преступление, которое должно караться смертью женщины и ее ребенка. Никаких объяснений «трибунал» не принимает: «Принеси деньги или иди рожать, где хочешь». Другими словами, это значит: умирай. Что же делать таким семьям, если работы нет, то, что можно продать, уже продано, родственники — такие же бедняки, стоимость за роды — превышает несколько зарплат, а человек такой суммы не может найти? Перед ним захлопываются двери роддома, его прогоняют прочь, как собаку от чужих ворот. Только собака может ощениться где-нибудь в куче мусора, кошка — найти место на чердаке, но что делать женщине — единственному существу на земле, которое не может родить без посторонней помощи? Что она должна делать для того, чтобы сохранить жизнь своему ребенку: идти на преступление и попасть в тюрьму, или же продавать свое тело на улице, превратив себя в общественный туалет, чтобы вместе с этими проклятыми деньгами приобрести для себя и ребенка болезнь, от которой человек сгнивает? Для христианки это значит потерять не только семью, но и Бога, и собственную душу.

Еще немало осталось в мире добрых людей, но мы чаще видим другое: как разбогатевшие «удачники» теряют чувство сострадания и, значит, собственное сердце. Если женщина будет просить милостыню для уплаты за роды, то чаще всего она услышит в ответ: «Если ты не имеешь денег, то зачем плодить бедняков?». Есть великодушные люди, готовые прийти на помощь, но разве будет решена проблема, если из ста детей спасен будет только один? Если женщина обратится к благотворительным организациям, то ей предложат не бесплатные роды, а бесплатные противозачаточные средства и обучение «планированию семьи» или же предложат оплатить аборт, который стоит намного дешевле, чем роды.

В детстве я читал книгу Виктора Гюго «Человек, который смеется». Возможно, что если бы я прочитал эту книгу теперь, то она не потрясла бы меня так глубоко, как в детстве, когда сердце похоже на мягкий горячий воск, — с годами оно остывает и твердеет. Но и теперь картины этой книги возникают, как бы вырисовываются в моем сознании. Меня поразило тогда раскаяние злодеев — компрачикосов, которые похищали детей, уродовали их и затем продавали нищим для сборов подаяния. Ребенок навсегда оставался уродом и калекой. И вот корабль, на котором плыли эти потерявшие совесть и жалость люди, попал в бурю и, ударившись о подводные камни, стал медленно тонуть. Перед лицом неминуемой смерти старший из компрачикосов обратился к своим собратьям по черному ремеслу с призывом вспомнить Бога, о Котором они забыли, и умереть с покаянием, как умер разбойник на кресте. Он стал громко читать молитву «Отче наш», которую выучил в детстве, а затем не повторял никогда. И, эта толпа злодеев, опустилась на колени и стала просить Бога о прощении. Вода постепенно заливала палубу, поднимаясь все выше, но никто не встал с колен — смерть застала их в покаянии. Люди ушли в могилу моря, а их души — на Суд Божий.

А вот другая картина. Случайно обнаружилось, что один из изуродованных в детстве нищих по имени Гуинплен оказался знатного происхождения из фамилии английских лордов. Ему возвращают титул и права его родителей, он входит в высшее общество Англии, и это общество поражает его не своим богатством и блеском, а глубоким нравственным падением и духом богоборчества, которого он не видел среди бездомных бродяг и нищих. По праву своего происхождения он стал членом английского парламента. И вот он решается обратиться к этим людям, забывшим о вере и милосердии. Он говорит в парламенте, что пришел сюда сообщить о новости; эта новость — что Бог есть, эта новость — что кроме них существует еще народ, о котором они забыли. В ответ он слышит хохот. Члены парламента смеются, как остроумной шутке, тому, что есть Бог, есть народ и есть что-то незнакомое им, называемое совестью. Он пытается говорить дальше, но его слова перебивает дружный смех. Бог для этих людей — комический персонаж мирового цирка, над которым можно только издеваться, а Гуинплен — не больше, чем клоун, который выступил на трибуне парламента, как на сцене, чтобы развеселить их. Хохот сопровождается свистом и топаньем ног: лорды и парламентарии пришли в хорошее настроение — им удалось посмеяться от души.

Когда я пишу об абортах и обращаюсь к обществу с напоминанием, что существует Бог, что есть люди, которых нельзя истреблять, как сорняк в собственном саду, то я вспоминаю Гуинплена, который обращается к парламенту и, как эхо своих слов, слышит громкий хохот. Что мне скажут? Я уже заранее слышу ответ: «Мы не против того, что существует Бог, но пусть Он царствует на небесах и не мешает нам совершать земные дела; нам нужен бог Мефистофеля — добрый старец, с которым черт может договориться и поладить. Мы не против веры в Бога, если хотите — утешайтесь ею; мы большие гуманисты и поэтому стараемся идти навстречу чувствам верующих, например, мы не против того, чтобы аборты совершались под музыку Баха, мы даже готовы выделить уголок в абортариях, где можно было бы ставить свечи. В этом отношении мы можем сделать многое, но из того же человеколюбия не позволим, чтобы нарушалась экология Земли, чтобы нерожденные отнимали у рожденных права на комфорт и радость свободного секса, а бедняки бы плодились без контроля, как термиты. Неверующих мы успокоим тем, что существа во чреве — это не люди, а что-то вроде полуфабриката, а верующим внушим, что убиенные дети — это ангелочки, души которых отправляются прямо на небо и радостно взлетают ввысь из абортариев — как птицы из клетки, что аборт для ребенка — это перемена худшей жизни на лучшую».

Я вспоминаю Гуинплена, но все-таки думаю, что ответом мне будет не крики негодования и даже не смех, а глухое молчание непробиваемой каменной стены.