На прошлой лекции мы рассмотрели, как широки, казалось бы, возможности обезьян. Они могут использовать готовые орудия, могут строить элементарные сооружения, мбгут даже составлять что- то вроде орудий. Но вместе с тем Кёлер показал принципиальную ограниченность интеллекта животных. Оказалось, что животные поразительным для человека образом не различают прикосновение и прикрепление — те вещи, которые для человека сами собой понятны. И это сказалось в опыте с двумя палками: животное пыталось решить задачу, приложив концы их друг к другу, и зажимало в лапе место соединения. Палка при этом казалась длиннее, но достать ею ничего было нельзя: ее же не возьмешь за один конец! Животное не понимает, что такое соприкосновение не создает одну длинную палку. Это первая характерная вещь. Вторая заключается в том, что в такой же клетке Кёлер привязывал к банану нитку, а кроме того, приделывал много других ниток, не доходящих, переходящих или только касающихся банана, причем короткие нитки не доходили совсем на маленькую длину. Когда опыт ставился таким образом, то человеческому глазу было ясно видно, что тут только одна нитка прикреплена к банану Но животное вело себя очень характерно: оно ни разу не трогало нитей, не доходящих до банана, и беспорядочно дергало все остальные, даже те, которые явно переходили и продолжались ниже банана. Никакого различия оно не видело между теми нитками, которые только касались банана, и той, которая была к нему привязана! Для обезьяны это было все равно. Затем была проделана следующая вещь: животное уже научилось доставать плод с помощью длинного шеста. Оно научилось подстраивать ящики и влезать на них. Но когда ему дали один шест, которого было недостаточно, чтобы достать плод, оно ставило этот шест и пыталось на него влезть, хотя шест, конечно, совсем не стоял. Но, оказывается, что все-таки даже таким образом обезьяне удавалось доставать приманку, потому что она так молниеносно влезает по этому шесту и так быстро прыгает, что он просто не успевает упасть.
Кёлер называет это «хорошими ошибками»: животное уловило главное — нужно сократить расстояние до плода, только делает оно это нецелесообразным способом. Общий вывод заключается в том, что животное разумно учитывает обстоятельства, если все требуемые ^койьениЬнаходятся в поле восприятия. То, что выходит за пределы этого восприятия — физические, механические силы, — в восприятии не выступают. Это же наши понятия о силах, которые скрыты при взаимодействии между вещами. Для животного эти силы не звыступают. А почему? Да потому что оно пользуется вещами в их естественном расположении. Если они естественно держатся, значит, держатся, а дальше дело не идет. Почему оно шест или ящик ставит именно так? Это не так глупо, как может показаться. Просто это — его естественный опыт: если на дереве есть сук, то, несмотря на то, что сук выступает, он держится именно на этом дереве. Животное воспроизводит эти отношения, а если что не получается, так это же вы сами нарушили природные соотношения. Это не его вина. Животное находит вещи в тех соотношениях, которые они приняли и устойчиво сохраняют. Они пользуются этими устойчивыми соотношениями. Для них поэтому скрыты силы, определяющие это устойчивое соотношение вещей, и эти силы для них как отдельный предмет не выступают.
Очень характерная особенность (и это бесспорная особенность животного интеллекта даже в самых высших его проявлениях) заключается в том, что животное может разумно учитывать соотношения вещей, но только тех, которые находятся в поле его восприятия. То, что лежит за пределами восприятия, для животного абсолютно сокрыто Есть еще одна особенность: странная и совершенная чуждость животным речи. И это при условии, что животные произносят некоторое количество разных звуков и этими звуками можно было бы пользоваться как условными словами, как названиями вещей. Но оказалось, что все попытки обучить животное издавать звуки не только лишь как сигналы своего состояния оказались безрезультатными. Например, животное слегка голодно — его подкармливают одной пищей; голодно сильнее (держат его без пищи дольше) — ему дают другую пищу, когда же оно очень голодно — ему дают пищу третьего рода. И думали, что таким образом можно
заставить животное издавать звуки, которые обозначали бы желательную пищу Но животное по-прежнему издавало звуки, которые свидетельствовали лишь о его состоянии, независимо от того, как сильно оно голодно: не очень или очень сильно. Животное действительно издает разные звуки. Но чтобы звуком обозначить какой-то предмет — этого нет. Хитрости применялись разные. Американские исследователи были в этом отношении очень настойчивы. Они дошли до того, что воспитывали, шимпанзенка одновременно со своим ребенком, в совершенно одинаковых условиях. Вплоть до того, что мать кормила своего ребенка и шимпанзенка одинаково грудью и прикормом. Это была чета психологов, которая самоотверженно заботилась о животном и даже пыталась научить его разговаривать. Малыши часто вместе играли. Но у шимпанзе не появилось никакого признака речи! Звуки как сигнал чего-то — это пожалуйста. Звуки же как обозначение чего-то обезьяна прооизносить не научилась. Итак, во-первых, интеллект у животных обнаруживается только в поле восприятия, которое, правда, у разных животных разное. Бывает зрительное восприятие, а бывает и обонятельное восприятие, которое для нас хоть и чуждо, а у животных очень развито: каждая вещь имеет свой запах, расположена на определенном месте и т. д. Но все равно, в плане восприятия. И второе — это чуждость животным речи. Я хотел бы сказать, что все аналогии между изготовлением орудий у человека и животных тоже оказались ложными. Хотя внешне, казалось бы, животное может это делать, но важно, как оно использует эти орудия. Оно их всегда использует как продолжение своих конечностей, т. е как свой орган, и действует палкой или чем-то другим как частью руки или как более длинной рукой
Кёлер описывает военную игру обезьян. Сначала группа обезьян занята мирным делом — обыскивают друг друга, самое располагающее к благодушию занятие. Две обезьяны берут палки и наступают друг на друга, грозно рычат, скалят зубы, изображая военное наступление. Обычно эта игра приводит к тому, что, сблизившись, они затем удирают страшно довольные. Но иногда бывает, что в этом игровом азарте одна из обезьян зайдет слишком далеко и стукнет палкой своего партнера несколько сильнее, чем допустимо в игре. Партнер обижается, и тогда уже начинается драка всерьез. Пока они шутят, то действуют палками, а когда схватятся всерьез, тогда они
бросают палки, набрасываются друг на друга и действуют тем, чем их Бог наделил, уже по-настоящему. Почему? Ну, видимо потому, что палка хоть и длиннее, но разве можно сравнить палку с собственной лапой, обладающей когтями? Палка хоть и длиннее, но во всех других отношениях хуже, и поэтому когда дело доходит до драки, палка отбрасывается и обезьяна обращается к своим естественным органам. А вспомогательные средства у животных — это всего лишь дополнение^ которое увеличивает возможность естественных органов.
Интересно сравнить с этим человеческие орудия. Я расскажу вам очень занятные опыты, имеющие принципиальное значение. Как ребенок обращается с орудием, самым простым человеческим орудием, которым ему все же надо научиться владеть? Этим орудием может быть и молоток. Но молоток — слишком серьезное орудие, а есть более безобидные орудия — например, ложка, которой нужно научиться есть кашу.
Мы провели такой опыт: был построен глубокий деревянный колодец, и на дно его набросали игрушки: горшочки, бочоночки и другие интересные для маленького ребенка окрашенные и полированные предметы. Ребенку предлагали достать из колодца эти игрушки лопаткой, плоскость которой находилась под прямым углом к черенку. Ребенок заглядывал туда, видел там эти привлекательные вещи, и ему предлагали: на тебе лопаточку и достань что больше всего нравится. Он начинает шуровать в колодце, и, конечно, игрушки слетают с лопатки, но в конце концов какая-то игрушка оказывается на лопатке. Теперь ее нужно вытащить. Он вытаскивает ее, наклоняя лопатку, и игрушка с нее скатывается... Ребенок пользуется лопаткой как удлиненной рукой. Но рука — это ведь чудесное орудие: захватил ею что-то и держишь; ее можно и сгибать Лопатка, конечно, длиннее, но она не держит... Тут видно, что ребенок подчиняет орудие логике своего естественного органа. Но тогда это еще не орудие, а вспомогательное средство, и плохое средство. Оно в одном отношении лучше, потому что длиннее, а во всех других отношениях — хуже. Но если вы возьмете ребенка постарше, тот тоже влезает в колодец, его тоже приходится держать за штанишки, но тот делает уже по-другому: он как угодно изгибается, он старается, чтобы лопатка шла вертикально. Это очень неудобно. Но ребенок это делает. И тут видно, что ребенок учитывает объективную логику орудия. Вот как возникает орудие.
Это можно видеть и на маленьких детях. Если у вас есть такие испытуемые в семье, то вы можете видеть, что когда его учат пользоваться ложкой, он старается взять ее поближе к зачерпывающей части и даже пальчик в нее окунуть... Браться за самый конец, как это делаем мы, ему неудобно, так, как берет он, ему кажется вернее. Он набирает пищу и несет ее не так, как это надо, и пища вываливается. Но если бы он взял рукою, то все бы было в порядке, рука же держит, а ложка нет. Ребенок очень обижается на это ее неумение. Потом наступает момент, когда ребенок умело производит операции с ложкой. Значит, и такой простой предмет, как ложка, требует, чтобы учитывалась логика работы с ней. Это же не свой орган, которым научился действовать, а как — не знаю, научился и всё, и работаю. А научиться владеть орудием нужно сознательно. То же самое и в наблюдениях над тем, как ребенок учится забивать гвозди. Для него это увлекательная задача, он стучит молотком сначала как попало, ребром, боком, промахивается, но потом он научается. Начинает соображать: вот такое расстояние, это вот ударная часть молотка. Это целая наука, которую мы не научились уважать, но которую нужно научиться понимать.
Разница между человеческим орудием и вспомогательным средством заключается в том, что животные сплошь и рядом используют вещи, которые их окружают, но они используют их как продолжение своих органов. Эти вещи только в одном отношении имеют преимущество обычно только по длине, но во всех остальных отношениях они гораздо хуже, чем естественный орган, и поэтому одно дело — эти вспомогательные средства животных и другое — человеческие орудия, которые имеют объективную логику, к которой человек должен приспособить свои естественные возможности. Это принципиально другая вещь Дело не в том, что есть какое-то промежуточное звено, а в том, в какую систему включается это промежуточное звено. Промежуточное звено у животных включается в природную систему и не выводит животное за ее пределы, а у человека труд выступает как общественная система, которая для каждого члена этого общества есть как объективная система требований и которая поэтому заставляет его приспособиться к этой объективной системе, чтобы с ее помощью вырваться за пределы природы. Животный уровень действий создает только натуральные предпосылки для перехода к человеческому, естественные предпосылки, но
самого перехода не создает. Для этого нужны еще некоторые особенности человека.
Итак, первое существенное ограничение в интеллекте животных — это ограничение тем, что открывается восприятием. За границу восприятия животное перейти не может. Если оно не учитывает в своем поведении силовые отношения, то оно приспосабливается к нцм непосредственно, путем физических проб. Разумно решить задачу относительно силовых механических отношений животное не может.
Второе существенное ограничение, кстати говоря, очень актуальное по происходящему сейчас спору по поводу биологического и социального в человеке, — это характер сложных инстинктивных норм поведения, таких, как уход за детенышем. Этот уход кое-кто считает врожденным и у животных, и у человека, т. е. инстинктом, доказывая, что без этого инстинкта ни животные, ни человек не могли бы выжить. Даже материнские чувства называют инстинктивными.
Чтобы верно оценить такое заявление, надо учесть факт, о котором сообщает крупный исследователь, директор центрального польского зоопарка и очень хороший знаток животных. В своей книге «Возможность взаимного понимания между человеком и животным» он приводит замечательный случай. Две самки шимпанзе одновременно родили детенышей. Но у одной детеныш погиб. Тогда между самками началась борьба за оставшегося детеныша, и они разорвали его пополам. Каждая самка нянчилась со своей половиной детеныша, пока не истек срок заботы о потомстве. Такое совершенно немыслимо для человека. А у животных это естественно. Каждая из самок должна была выполнить материнскую роль. Вот она ее и выполняла, нянчив половинку трупа. С человеческой же точки зрения, это совершенно бессмысленное поведение.
Есть такой старинный рассказ о мудром решении царя Соломона. Пришли к нему две женщины с одним ребенком. И каждая уверяла, что именно она — мать этого ребенка. Но кто действительно был матерью, было неизвестно. И Соломон предложил разрубить ребенка пополам и отдать каждой женщине по половине. Одна из женщин согласилась с этим. А другая сказала, что отдает своего ребенка первой женщине, лишь бы его не разрубали. Соломон понял, что настоящая мать — это та, которая согласилась сохранить жизнь
ребенку, хотя и отдать его в чужие руки. Тут уже человеческое отношение, потому что даже та, которая была согласна разрубить ребенка, была согласна не для того, чтобы иметь половину ребенка, а для того, чтобы другой женщине этот ребенок не достался. Так что у человека основание для такого согласия на разделение ребенка пополам совсем другое, чем у животных.
Но нас сейчас интересует то обстоятельство, что даже, казалось бы, совершенно бесспорный инстинкт (это инстинктивное отношение у животных) работает только как побудитель к определенному поведению по отношению к определенному объекту, без всякого учета интересов этого объекта. Биологически эти отношения таковы, что обычно идут на пользу. Это биологически так приспособлено, что животное делает то, что в общем идет на пользу его потребностям. Судьба детеныша при этом самок шимпанзе совершенно не волнует. Детеныш выступает только как объект каких-то действий, к которым животное, в данном случае самка шимпанзе, так сказать, могущественно побуждается. И больше ничего. Если вы учтете это обстоятельство, тогда вам станет ясно, насколько наивно утверждение, что и у человека материнский инстинкт есть просто биологическое начало. Для человека это есть нечто совершенно другое. Но интересна специфика сложных форм, казалось бы, вот таких альтруистических форм поведения животных. Они делают то, что полезно виду, то, что полезно вот этому молодому существу, но делают это без учета интересов его самого. Делают это потому, что есть объект, который вызывает мощным образом определенные формы поведения, и животное лишь реализует это поведение. А объект является только раздражителем, в данном случае безусловным раздражителем. Его собственная жизнь вообще не выступает как проблема для животного.
Точно так же происходят все так называемые общественные отношения у животных. Общественные, стадные животные очень чувствительны к отношениям в стаде, к лишению или достижению некоторого положения в стаде, к одиночеству. Если их изымают из стада, они очень тяжело это переносят. Но это вовсе не связано с пониманием общей жизни в стаде. Это связано с тем, что для них стадо является элементом естественной обстановки. Если вы их изымете из этой обстановки, то они чувствуют себя лишенными основных условий существования. Это не интересы общества и не
собственные интересы в общественной жизни. Это интересы пребывания в своих обычных, естественных условиях. Для них — стадо естественное условие их существования.
И, наконец, еще одна тоже характерная черта — это абсолютная чуждость животным речи. Были сделаны многочисленные попытки научить животных говорить, иногда произнося звуки, иногда производя жесты. Но дело не в том, чтобы просто выполнить по сигналу какой-то жест или произнести звуки, которые обозначали бы состояние, например голод, а в том, чтобы животное научилось звуками или движениями обозначать желаемый предмет. Несмотря на многочисленные сообщения, что будто бы обезьяну научили говорить или даже торговать (в том смысле, что они должны были обменивать одни жетоны на другие, и каждый жетон имел свою меновую стоимость, т. е. на жетон можно было получить определенные продукты), на самом деле это наивные антропоморфические ошибки, т. е. приписывание животным того, что и как человек думал бы на их месте. В реальности у животного нет никакой возможности выполнить основную речевую функцию, функцию сообщения о чем-то (не просто сигнал о чем-то, а передача сообщения). Были сделаны психологами такие, я бы сказал, героические попытки (очень наивные, правда) воспитания детеныша шимпанзе с момента рождения вместе с собственным ребенком. Относились они к малышам совершенно одинаково, говорили и с тем, и с другим. И каков же результат? Из ребенка, конечно, вырос человек, а из шимпанзе выросла, правда, более мягкая, более терпимая, более обходительная, но все- таки зверюга, которую в конце концов пришлось отдать в зоопарк, хотя эти, так сказать, приемные родители к ней настолько привязались, что горько плакали, отдавая ее Но уже невозможно было держать ее в домашних условиях Хотя она научилась и укладываться в постель, и накрываться одеялом, и пить из кружки — этому можно научиться. Но если она приходила в недовольство, то начинала расправляться со всеми так, как принято в животном мире. А о разговоре не было и речи. Вы можете прочитать это в книжке Яна Дембов- ского «Психология животных». Там есть описание всех этих попыток — наивных, героических, но совершенно безуспешных. Как только речь заходит не о том, чтобы сигнализировать, а о том, чтобы сообщить, так сейчас же всякие намеки на что-то подобное речи прекращаются.
Это очень характерная вещь — абсолютная чуждость речи для животных. И она очень интересна тем, что является важным указанием для понимания самой природы человеческого языка. Ведь очень часто человеческий язык тоже рассматривается как ряд условных сигналов, обозначающих какие-то предметы. С этой точки зрения вообще непонятно, почему у животных нельзя выработать сигналы о каких-либо предметах. Потому что сигналы выработать у них очень легко. А вот речевые сигналы выработать не удается. Это, очевидно, просто потому, что мы неправильно понимаем сам язык. Язык не есть простая сигнализация объектов. Язык есть одна из форм общественного сознания. Ведь общественное сознание имеет много разновидностей. Есть научное сознание каждого периода, есть моральное сознание, есть юридическое сознание и т. д. И одним из видов является то, что фиксировано в формальных структурах языка. Значит, формальные структуры языка — это не просто обозначение вещей, это особая форма общественного сознания. Поэтому она и не свойственна животным. Там нет общества в человеческом смысле слова, там нет общественного сознания как особой формы общественной жизни, и поэтому там невозможен язык.
Как видите, несмотря на то, что у животных возможны и приобретение индивидуальных форм поведения, и разумное решение задач (у каждого животного в своих границах), все эти формы остаются внутри инстинктивного отношения к окружающим вещам. Эта органическая потребность связана с особым образованием, некой специфической чувствительностью, а эта чувствительность соотнесена с определенными предметами как безусловными раздражителями. У животного в структуре его нервной деятельности уже имеются заранее предустановленные отношения к определенным элементам внешней среды. И как только животное, испытывающее данную потребность, встречается с таким предметом, оно не может не реагировать на этот предмет, потому что эта инстанция ведет к тому, что предмет становится для него безусловным раздражителем, и оно отвечает на него поведением, которое может быть врождено в большей или меньшей степени. Важно не поведение, на которое до сих пор обращали главное внимание. Важно прямое отношение некоторых элементов внешней среды к врожденным инстанциям животного. Вся жизнь животного, вся его психическая деятельность протекает в рамках этого отношения. И она направлена только на то, после этого договора аккуратно свертывает его тень и кладет себе в пиджак. И вот дальше начинаются его приключения, когда он, миллионер, богатый человек, но как только окружающие замечают, что у него нет тени, от него все стараются быть подальше. ТутУ мол, дело явно нечистое. Видимо, тень имеет чрезвычайное значение. Таких обычаев очень много, и они живучи. Это всё проявления первобытного мышления.
Как я уже упоминал, толковались они в двух школах — английской (антропологической) и французской (социологической) — глубоко различно.
Основателем английской антропологической школы был Эдвард Тэйлор (вы, наверное, видели его книжку «Первобытный анимизм», она несколько раз издавалась у нас до революции и даже после революции, потому что она очень богата материалами о первобытных верованиях, которые обычно использовались у нас в антирелигиозной пропаганде).
Эдвард Тэйлор считал, что поскольку дикари мало знают, то когда они пытаются объяснить себе окружающий мир и разные события, они довольствуются аналогией с самими собой. Себя же дикарь понимал как существо двойственное. Почему? Потому что у него есть тело, которое, скажем, может спать, и есть душа, которая в это время может выходить из тела, совершать прогулки, посещать умерших родственников и т. д., т. е. делать что-то такое, что уже не связано с этим спящим телом. Вот и считалось, что каждый человек состоит из двух частей: тела и души. И душа есть активное начало. Когда она выходит, тело спит. Если она отлетает совсем — тело умирает. И вот все вещи окружающего мира тоже наделяются своей душой, своим активным началом. Вот это и есть теория всеобщего одухотворения, первобытного панпсихизма.
Из верования в особое начало души в разных условиях возникают затем причудливые верования в значение имени, значение тени и т. д.
Во французской социологической школе такое объяснение считали наивным. Говорили, что Тэйлор изображает первобытного человека, так называемого первобытного человека (он же совсем не первобытный) как современного человека, только лишенного знаний. Он представляет себе, что первобытный человек — это тоже философ, который сидит и размышляет о причинах вещей, и так как
Ш он мало знает о мире, а знает только себя, то начинает толковать все окружающее по аналогии с собой. Это наивное толкование. Французские представители выступили с критикой такой наивной точки зрения. Они говорили, что, во-первых, люди примитивных обществ меньше всего задумываются об истолкованиях, они не размышляют о возможных причинах, а непосредственно переживают эти особые магические причины согласно верованиям своего общества. А верования эти установлены в обществе, каждым членом этого общества они усваиваются с рождения, принимаются без критики, потом не обсуждаются, а только непосредственно переживаются.
Французская школа подчеркивала, что это не рационалистические объяснения философского порядка на недостаточном основании, а вещи совершенно другого рода. И в доказательство они указывали на то, что вовсе не так уж наивны первобытные народы в отношении, скажем, сновидений. Они различают, например, сны вещие и сны невещие, сны, которые что-то значат, и сны, которые ничего не значат. И даже значащие сны они тоже переводят по их значению. Многие обычаи имеют вовсе не тот смысл, как описывали английские исследователи. Например, известен обычай класть умершим монеты, деньги. Еще недавно в России умершим клали монеты на глаза: закрывали глаза, и на них клали пятаки. И это часто толковали таким образом, что, мол, умершему дают какую-то сумму денег для того, чтобы он мог обойтись на первое время в загробном мире, т. е. взял деньги с собой на тот свет. Думали, что такого же рода соображения руководят примитивными народами, когда они кладут драгоценные вещи в гроб умершему или в его могилу. А потом оказалось, что значение этого обычая вовсе не такое, что тут имеет значение не столько ценность того, что кладут, сколько особые свойства этих вещей. Это вещи, не поддающиеся уничтожению, сопротивляющиеся разложению. Тайный смысл этого обряда заключался в том, чтобы такие вещи свою устойчивость к разрушению передали телу умершего. И вовсе не так наивно обстояло дело, когда клали умершему в могилу деньги. Это имело значение передачи свойств нефрита, скажем, или меди, которые хорошо сопротивляются разрушению, самому телу. Точно так же и многие вещи, которыми пользовался умерший, клали в могилу не для того, чтобы он пользовался ими в загробном мире, а чтобы то, с чем он соприкасался, не осталось среди живых, потому что на вещах,
которые принадлежали ему, сохранилась его судьба. А умерший должен уйти от живых и не вмешиваться больше в дела группы, в которой он прежде жил. Так что оказалось, что эти отношения гораздо более тонкие, сложные, это не наивные истолкования, которые предполагались антропологической английской школой.
И вот в конце концов, резюмируя свои исследования, представители французской социологической школы пришли к такому заключению, что за всеми этими обычаями лежит особая логика, не наша логика. Это не беспорядочное мышление, не нелогическое мышление, это — пралогическое мышление. Это особое мышление, которое имеет особые законы и следует этим законам. Эта особая логика заключается в следующем. Вместо закона тождества, что каждая вещь есть то, что она есть, и не есть что-нибудь другое, там, наоборот, господствует закон партиципации, или, по-русски, закон сопричастия. Закон этот говорит, что в самых разных вещах может скрываться одна и та же существенная сила по следующим двум основаниям: по сходству этих вещей; по заражению одной вещи другой. Сходство — это вещь понятная, а вот заражение означает, что одна вещь может передать другой вещи свое существенное начало через соприкосновение, через передачу какой-то части себя другому предмету. По этим двум началам существенная сила может передаваться неопределенно большому количеству вещей, и вещей, на первый взгляд, совершенно разных, совершенно как будто бы друг с другом не связанных Вот почему целый ряд племен индейцев, особенно Южной Америки, считают себя родственниками, с одной стороны, некоторым животным, с другой стороны, некоторым растениям, и считают, что они, животные и растения, — это есть по существу одно И эти растения, и этих животных нельзя есть, потому что по своему существенному началу — это они сами, т е. индейцы. Вот это и есть закон сопричастия. Отсюда развиваются две формы воздействия на эти скрытые, существенные начала каждой вещи. Это магия изображения и магия заражения. Между прочим, остатки магии заражения до сих пор держатся в детской игре «в колдуны» или пятнашки. Выбирается колдун, который должен кого- нибудь догнать, тронуть и тем самым передать ему качества колдуна. Тогда другой становится колдуном, а первый освобождается. Колдун опять должен кого-нибудь догнать, кому-нибудь передать свою роль через прикосновение. Это остатки древних верований,
которые сейчас используются без всякой подоплеки, но корни-то идут оттуда.
Так вот, на этих двух принципах построена магия, т. е. система воздействия на кого-то. Еще и теперь сохранились такие медвежьи углы, где, скажем, если вы хотите кого-то погубить или, наоборот, приворожить, то надо сделать фигурку из воска или из глины, похожую на оригинал (а если вам еще удастся добыть кусочек ногтя или волос, то надо их на эту фигурку прикрепить. Теперь над фигуркой можно колдовать с полной уверенностью, что оригиналу не поздоровится, что на него перейдут все те проклятия, которые будут произнесены над этой фигуркой.
В журнале «Иностранная литература» был опубликован замечательный роман одного польского писателя, который назывался «Долго и счастливо». Речь идет о жизни человека, которому многое пришлось претерпеть. Его жизнь сопровождается непрерывным приговариванием, что он жил долго и счастливо. И вот там рассказывается, как он попал в Африку, в колонию для прокаженных. Там жил некий убийца душ, т. е. колдун, который приговаривал к смерти людей, похищая у них души с помощью своего колдовства. И жертвы умирали. Причем умирали только под влиянием колдовства, т. е. веры в колдовство. Это очень сильная вещь — вера в магическое воздействие. Она глубоко коренится в людях, и если человек узнает, что колдун его приговорил, то он теряет всякий интерес к жизни и умирает.
Есть еще одна интересная книга о бушменах в Южной Африке. Там очень редки дожди, и вот когда дождей не бывает особенно долго, начинаются моления о дожде. Эти моления сопровождаются человеческими жертвами. Жертвой обычно бывает маленький ребенок. Делается это таким образом. Бушмены собираются, произносят ритуальные заклинания для вызова дождя, потом ребенка, избранного в качестве жертвы, кладут в центр круга, накрывают платком, и колдун произносит заклинания. Потом он сдергивает платок, а ребенок оказывается мертвым, хотя с ним ничего физически не делали. Но такова сила этого внушения. Она настолько сильна в ряде примитивно живущих племен, что само внушение действует как верное орудие гибели.
Интересна здесь вот какая особенность. Считается, что все существующее имеет двойную природу Одна — это внешняя природа,
материальная, но она пассивна. А другая — особые магические силы, которые подчиняются законам подобия и соприкосновения. Магические силы тем и отличаются от физических, что не подчинены ни времени, ни пространству, ни каким-нибудь количественным показателям. Одна и та же сила может проникать в неограниченное количество объектов — людей, растений, животных и различных предметов. Для нее ничего не значит расстояние, ничего не значит время. Это силы, не подчиняющиеся физическим ограничениям. С другой стороны, за всяким событием обнаруживается действие такой силы. Это мышление не знает ни исключений, ни случайностей. Если что-то произошло, то это считается воздействием чьей-то злой или доброй воли. Вопрос заключается лишь в том, кто является источником этой злой или доброй воли. Характерная черта такого мышления — нечувствительность к противоречиям.
Я всегда вспоминаю при этом эпизод из книжки Леви Брюля. Миссионер, живший среди аборигенов на берегу большой реки, кажется Нигер, рассказывает, что три женщины пошли за водой к реке. И когда они стояли по колено в воде, одну из них схватил и утащил крокодил. Тогда началось дознание, кто подослал крокодила. Миссионер пытался доказать аборигенам, что это случайность, а ему возразили: почему крокодил схватил именно эту женщину, а не другую? Через некоторое время убили крокодила, и в его желудке нашли браслеты, которые были на ногах у погибшей женщины. Миссионер решил, что теперь-то он им докажет, что крокодил просто съел эту женщину. Аборигены же говорили, что крокодила подослал колдун, чтобы тот притащил к нему именно эту женщину А за свою работ)/ крокодил получил ее браслеты. Так как карманов у него нет, то браслеты он держал в своем желудке. И опять нельзя было им доказать, что есть более естественное объяснение. В общем, аборигены знали, что крокодила подослал колдун, а крокодил просто получил плату за работу. И вопрос был только в том, какой это колдун. Никаких исключений, никаких случайностей, всегда злая или добрая воля. Вопрос был только в том, кто носитель этой воли? Надо отыскать виновника, с которым беспощадно расправятся.
Эти представления не плод размышлений, рассуждений, а действие по готовым схемам, которые господствуют в данном обществе. Их усваивают с рождения, а затем, не обсуждая самих этих схем, решают по ним частные вопросы. В данном случае то, что крокодила подослал колдун, для них бесспорно. Вопрос только в том, какой колдун — свой или из соседнего племени? Значит, это такие неиндивидуальные понятия, это не плод рассуждений, это, наоборот, как бы непосредственное эмоциональное переживание согласно воспринятым с детства представлениям данной группы. Это коллективные представления. Если подойти к этому более критически, то дело заключается вот в чем. Большинство таких представлений лежит в той области, где точные фактические отношения установить очень трудно. В данном случае даже с тем крокодилом. Оказывается, что крокодилы — трусливые животные и, как правило, на людей не набрасываются. Но иногда они могут схватить человека, хотя закономерности здесь нет. А там, где имеются разноречивые факты (с одной стороны крокодил боится человека, с другой — иногда он нападает на него), приходят на помощь такие соображения: если крокодил схватил человека, то его кто-то подослал. А в тех местах, где крокодилов очень много, они наглеют и бросаются на людей при каждой возможности, уже не считается, что для этого нужна злая воля колдуна. Там знают, что крокодил можэт наброситься на человека и съесть его, потому что он так же, как и всякий другой зверь, хочет есть. Или, наоборот, в тех местах, где крокодилов уже извели и они боятся людей и никогда на них не набрасываются, — там тоже этого нет. Значит, магические представления распространяются на те области жизни, где нет строго постоянных фактов, где встречаются разноречивые факты. Поэтому, например, очень распространены подобные представления касательно разных болезней, потому что заболевает человек не каждый раз, когда он встречается с микробами Тут еще очень много причин: его состояние (ослабленность или неослабленность), которые тоже могут варьировать. Словом, здесь очень сложные отношения. Да и сами представления о таких микробах отсутствуют. Получается, что в одинаковых ситуациях одни люди погибают, другие не погибают, одни заражаются, другие не заражаются. Ну как здесь найти логику? Конечно, первобытный человек с его возможностями найти эту логику не может. А в результате рождается магическое мышление.
Для нас интересна другая сторона дела. Даже в этом магическом мышлении, в котором нет никаких возможностей для реального, хотя бы теоретического, познавательного овладения предметом, даже там у человека происходит разделение внешних свойств, внешних отношений вещей и скрытых за этой поверхностью существенных сил. И так как эти существенные силы еще не могут быть правильно поняты, то они йонимаются магически. Но важно, что они уже отделяются от поверхности вещей. Значит, даже у примитивного человека происходит это разделение, перед которыми категорически останавливаются познавательные возможности животных, Животные могут разумно ориентироваться только во внешних соотношениях вещей, тех, которые открываются восприятию. А для человека'С самого начала, на самой низшей, самой слабой форме его существования за поверхностью вещей скрывается то, что он считает магическими силами. Он толкует это как магические силы, но важно здесь то, что ему открываются те силы, которые скрыты за поверхностью вещи и которые имеют гораздо больше значения, чем видимые отношения. Значит, особенность человеческого мышления заключается в том, что оно разделяет внешние свойства и скрытые силы вещей. Причем скрытым силам придается господствующее значение. Поэтому очень характерно, что самые высшие формы психической деятельности животных останавливаются у предела, за которым наступает человеческое мышление. Возникает вопрос: как человеку удается прорваться за поверхность вещей? Ответ дает изучение антропогенеза, т. е. процесса становления человека, процесса выхода из той биологической предопределенности, в которой живут все животные, к новой форме существования на основе общественного производства условий жизни Как происходит этот выход из биоло