Проанализированные процессы социального познания предполагают стабильный социальный мир, в котором человек действует и который познает. Важнейший механизм познания — категоризация сама по себе содержит в качестве предпосылки идею стабильности: категории и возникают как фиксация некоторых стабильных взаимосвязей в окружающем мире. Они складывались на основе достаточно стабильного жизненного опыта, фиксируя относительно устоявшееся. Но реальный исторический процесс включает в себя наряду с периодами относительно стабильного существования и периоды острой дестабилизации, связанные с войнами, революциями, катастрофами, что заставляет специально исследовать вопросы о том, как «ведет себя» человеческое познание в эти периоды.
А. Тэшфел, как отмечалось, оговаривал такую ситуацию, когда процесс категоризации осуществляется в условиях радикальных и быстрых социальных изменений [154]. «Социальные изменения» — эта категория социологии и социальной психологии, наиболее часто употребляется для описания ситуаций некоторого «отступления» от нормы в общественном развитии. По мнению П. Штомпки, «социальная реальность — это не статическое состояние, а динамический процесс, она происходит, а не существует, она состоит из событий, а не из объектов» [107, с. 266]. Поэтому социальный процесс является конструированным, созданным действиями людей, что предполагает, что люди познают этот процесс, умеют «схватить» и осмыслить суть происходящих изменений.
Следовательно, первое ограничение, которое возникает, когда мы хотим рассмотреть неординарную социальную ситуацию, это ограничение процесса социального познания рамками периода социальных изменений (преобразований). Второе ограничение связано с еще большей деформацией общественного организма, которая может иметь место в тех случаях, когда эти изменения носят радикальный характер и их результатом является социальная нестабильность.
Социальная нестабильность — это не просто эквивалент быстрых и радикальных социальных изменений, но возможная рассогласованность их, т.е. смена направления и темпа изменений, несовпадение меры радикальности их в различных сферах общества (экономике, политике, культуре, формах человеческих отношений). Именно сцепление этих обстоятельств приводит к социальной нестабильности. Проблема осложняется еще и тем, что социальная нестабильность хотя и обладает некоторыми общими чертами, когда возникает в определенные периоды развития в разных странах, принимает в каждом случае специфическую форму: она сочетается с особыми условиями исторического развития каждой страны, ее традициями, национальным менталитетом. В частности, нестабильность накладывается и на тот образ общества, который существовал в массовом сознании до периода радикальных преобразований. Это зависит от того, предшествовал ли периоду кризиса период стабильного развития с жесткой регламентацией стереотипов и ценностей или, напротив, период достаточно динамичного развития. Все это имеет непосредственное отношение к тому, как будет складываться процесс социального познания в возникающей ситуации.
Проблему можно сформулировать так: в условиях социальной нестабильности (ее конкретной формы) модифицируется процесс социального познания, т.е. процесс конструирования образа социального мира, если учесть, что важным фактором этого процесса выступает активность субъекта, совершающего ментальную реконструкцию этого мира. В социальной психологии уже сложился ряд подходов, которые обосновывают требование большей компетентности субъекта познания в нестабильном мире. В общем плане эта идея развивается в трудах К. Гергена: поскольку процесс социального познания локализуется не в индивиде, а в категориях социальных отношений, особое внимание должно быть уделено языку, при помощи которого оформляются категории. Только при адекватном владении языком индивид может понять, истолковать категории, а значит, и «выбрать» те факторы, которые особенно значимы в окружающем мире, те влияния, которые особенно заметны и существенны. Только достаточная мера компетентности должна быть сочетаема с когнитивной активностью индивида. Г ерген высказывает даже такое нетрадиционное мнение, что в социальном познании важнее «не истина, но ценность», полагая, что последняя служит более надежно для ориентации в жизни [33].
Это перекликается с идеями П. Бергера и Т. Лукмана, уже проанализированными ранее. По их мнению, язык формулирует рецепты, передаваемые по наследству, он объективирует опыт, накопленный поколениями и разделяемый многими [18, с. 110—114]. Этот опыт изменчив, значения слов отражают изменения, картина мира неизбежно «рисуется» всякий раз при помощи другого набора слов и значений. Этим в значительной степени определяется характер познания социального мира в эпоху социальных изменений.
По существу те же мысли высказывает и С. Московиси: для повышения компетентности человека, познающего социальный мир, важна его постоянная коммуникация с другими, поскольку только в ходе коммуникации мир обретает смысл. Человек всегда существует в социальной среде, а в ней важен знаковый, смысловой аспект поведения. Только коммуникация позволяет почувствовать «пульс мира». В современных обществах этот тезис наполняется особым содержанием. По мнению Московиси, сегодняшний мир — это не конфессиональный, а профессиональный мир, в котором доминирует экспертиза, сделка, т.е. существует подчинение логике полезности, инструментальной рациональности. Мир, в котором торжествует рынок, наполнен «языком лжи», и, следовательно, для проникновения в суть существующих отношений не обойтись без развития «грамматики коммуникаций» — умения вскрывать смысл в этом «языке лжи». По мнению Московиси, современный мир полон «опасных истин».
Развитие рассматриваемой идеи содержится в той части концепции Р. Харре, которая получила название этогеника [см. 103; 104 ]. С его точки зрения, цель каждого человека — борьба за место в мире (в его терминологии — за «уважение»). Для обеспечения успеха в этой борьбе надо уметь «читать текст», т.е. интерпретировать социальное окружение. Оно характерно тем, что люди в нем совершают разнообразные поступки, которые можно толковать как последовательность эпизодов. Эпизоды разнообразны, самые важные из них — проблемные, их-то смысл и важнее всего раскрыть. Единственный надежный путь при этом, как уже отмечалось, дискурс: обсуждение, обговаривание с другими наблюдаемых эпизодов. В ходе дискурса повышаются шансы познать и должным образом интерпретировать социальное окружение, которое постоянно изменяется: эпизоды следуют один за другим в разных ситуациях. Таким образом, и здесь предполагается высокая активность субъекта социального познания и его компетентность.
Специальный акцент на том, какое это имеет значение в ситуации нестабильности, делает А. Тэшфел: фундаментальная
характеристика окружения человека в современном обществе — это
социальные изменения. Поэтому для человека всегда является проблемой взаимодействие социального изменения и выбора поведения. Но выбор поведения обусловлен пониманием своего окружения. Следовательно, нет другого адекватного выбора поведения, кроме как умение столь же адекватно оценить сущность происходящих в обществе изменений. Заметим попутно, что Тэшфел делает далеко идущие выводы из этих соображений относительно характера социальной психологии как науки в изменяющемся мире. Весь накопленный ею опыт, все теоретические и экспериментальные разработки так или иначе апеллировали к стабильному обществу. Такая переменная, как «стабильность—нестабильность», практически никогда не фигурировала в исследованиях. Непризнание и ныне значения этих категорий порождает опасность оказаться разоруженным перед лицом глобальных общественных трансформаций: аппарат социальной психологии, ее средства не адаптированы к тому, как исследовать социально-психологические феномены в изменяющемся мире. (Недостаточность «стабильных» схем отмечается и в социологии, в которой доминировал структурнофункциональный подход, также эффективный лишь при анализе стабильных ситуаций [76].) Пионером в решении этой проблемы оказывается такая отрасль социальной психологии, как психология социального познания. Поэтому именно в ней и выделяется специальный раздел — конструирование образа социального мира в условиях социальной нестабильности.
Приведенные фрагменты позволяют судить о том, что принципиально, на теоретическом уровне, необходимость анализа социального познания в условиях социальных изменений достаточно четко определена. К этому можно добавить, что постмодернистская парадигма в социальной психологии в конце XX столетия также активно апеллирует к этой идее. Здесь она выходит за пределы социальной психологии (и тем более за пределы психологии социального познания), а привязана к глобальным рассуждениям о судьбах мира на рубеже тысячелетия [130а, р. 4]. Тем не менее влияние таких глобальных оценок роли социальных изменений в жизни современных обществ на процессы социального познания трудно переоценить.
Вряд ли нужно говорить, сколь актуальна эта задача для нашего общества. Радикализм осуществляемых здесь преобразований настолько очевиден, что многие возникшие проблемы с трудом могут быть схвачены как наукой (в рамках разработанных для стабильных ситуаций схем), так и обыденным сознанием с его традиционными подходами, также сложившимися в период стабильного существования.
Справедливо отмечено В. А. Ядовым, что, в частности, особенность российского трансформирующегося общества не в том, что оно трансформируется (преобразуется вся миросистема), но скорее в том, что «мы находимся в высокоактивной стадии социальных трансформаций, когда нестабильность
трансформируемой социальной системы близка к состоянию "динамического хаоса" (по И. Пригожину)» [112а, с. 7]. Кроме того, новая возникшая в России ситуация оказалась особенно сложной психологически потому, что в прежний период, в тоталитарном обществе, стабильность декларировалась официальной идеологией и всей организацией общественной жизни. Весь стиль жизни в прошлом содержал позитивную оценку всякой незыблемости устоев, заданности их объективным ходом истории, несокрушимой верой в правильность принимаемых на уровне общества решений. Стабильность и прочность воспринимались как норма, а всякое расшатывание их — как отклонение от этой нормы. Жизненная ориентация личности была нацелена не на преобразование, тем более в масштабах всего общества, а, напротив, на его абсолютную устойчивость и неколебимость. Это было поддержано и высокой степенью институционализации, иерархичности общественных структур, жесткой регламентацией их деятельности. В становящемся новом типе общества его нормы — плюрализм мнений, допустимость различных вариантов экономических решений, права человека — обозначают поистине новый образ общества, и заменить один, устоявшийся образ на другой, резко от предыдущего отличающийся, трудная задача для массового сознания и для сознания отдельных индивидов.
Для обыденного человека — субъекта социального познания — нестабильность общества воспринимается прежде всего как абсолютная неопределенность ситуации и, следовательно, невозможность даже ближайшего прогнозирования своей судьбы, карьеры, просто элементарных решений по частным вопросам. Привычка большинства членов общества в прошлом к достаточно жесткому социальному контролю теперь вызывает чувство растерянности: представляется, что какой бы то ни было контроль вообще отсутствует. Новые механизмы социальной регуляции не воспринимаются, а если воспринимаются, то как крайне неэффективные. Отсюда увеличивается недоверие к власти и вместе с тем полностью исчезает уверенность в том, что от рядового человека вообще что-нибудь может зависеть в этой жизни.
Для социального познания это имеет серьезнейшие следствия: если человек не ощущает себя субъектом своих действий и поступков, он отказывается видеть и понимать проблемы общества. Его рассуждения по поводу складывающейся ситуации неизбежно становятся еще более упрощенными, и все свойственные социальному познанию пристрастия, сверхупрощения начинают доминировать в построении образа мира. 2.