Николай Васильевич Склифосовский родился 25 марта (старого стиля) 1836 г. на маленьком хуторке близ местечка Дубоссары (бывшей Херсонской губернии). И мать, и отец его были украинцы.
Среднее образование Склифосовский получил в Одесской 2-й гимназии, откуда поступил в Московский университет на медицинский факультет; званием лекаря он был удостоен в 1859 г.
После кратковременной работы врачом у себя на родине Николай Васильевич поступает в Одесскую городскую больницу, где с первого года получает в заведование хирургическое отделение. Здесь он обнаружил не только выдающиеся способности, но и совершенно неисчерпаемую энергию и трудолюбие. Работая днем в больнице, вечера и ночи Склифосовский отдавал чтению иностранной литературы и операциям на трупах в морге. Последний был настолько антигигиеничен, а усердие молодого Склифосовского настолько безудержно, что однажды товарищи нашли его на полу в глубоком обмороке возле трупа, который он препарировал, задержавшись до поздней ночи.
Успехи Склифосовского как хирурга уже в Одессе были очень велики. Именно тут еще в 1865 г., т. е. задолго до антисептического периода, он сделал свои первые овариотомии закончившиеся выздоровлением. В числе почти двадцати печатных работ этого периода мы находим три о «высечениях» опухоли матки, две о резекциях верхних челюстей, об ущемленных грыжах, случаи резекций локтя и другие. Здесь же, в Одессе, им была написана диссертация, которую он защитил в Харьковском университете в 1863 г., получив звание доктора медицины. Диссертационная тема была «О кровяной околоматочной опухоли».
В 1866 г. Николай Васильевич отправился совершенствоваться за границу и работал свыше двух лет у Рудольфа Вирхова по патологической анатомии и в клинике Лангенбека по хирургии. Его клинические занятия были прерваны вспыхнувшей австро-прусской войной 1866 г. Николай Васильевич выехал на театр военных действий и находился в войсках при сражении под Садовой, занимая ответственную медицинскую
- Речь идет не о разрезах, а об удалении, и притом не яичников, а кист, но большей части гигантских размеров.
должность. По окончании войны Склифосовский переехал во Францию, где работал у анатома Кламара и в клинике Нелатона. Отсюда Николай Васильевич поехал в Англию и, ознакомившись с больницами Лондона, отправился в Эдинбург к Симпсону, с которым очень подружился.
Николай Васильевич любил рассказывать случай с первой пробой хлороформного наркоза, изобретенного Симпсоном. Последний после долгих опытов на животных решился испытать хлороформ впервые на человеке. У Симпсона был лишь единственный пузырек очищенного препарата. На операционном столе лежал глубокий старик. Приступая к операции, пузырек уронили, и он разбился; больше хлороформа не было. Пришлось начинать операцию обычным способом, т. е. без всякого наркоза. Но в этот момент обнаружили, что больной уже умер.
Склифосовский часто вспоминал этот случай Симпсона как пример счастья в хирургии. Умри больной под хлороформной маской, это, вероятно, надолго задержало бы развитие хлороформного наркоза.
По возвращении из-за границы Склифосовский продолжал свою деятельность в Одессе. В 1870 г. он был избран профессором в Киевский университет, где 6 марта и прочитал свою блестящую вступительную лекцию. А в Одессе при этом известии было собрано экстренное заседание городской думы, которая постановила предложить Н. В. Склифо- совскому «не в пример другим» профессорское жалованье, дабы удержать его в Одессе. Нужно ли упоминать, что Николай Васильевич не согласился продать свою ученую университетскую карьеру.
Но в Киеве Склифосовский пробыл недолго, ибо отправился снова на войну, на этот раз франко-прусскую. Здесь он увидел широкое применение в германской армии госпитальных палаток русского образца, предложенных и горячо рекомендованных Н. И. Пироговым. Об этих палатках Склифосовский потом неоднократно писал и сетовал, что у себя на родине они не вводятся военным ведомством.
В сентябре 1871 г. Склифосовский начинает работать в Медико-хирургической академии в Петербурге, где сначала преподает хирургическую патологию, а с 1879 г. принимает в заведование хирургическую клинику Вилье. Но этот первый петербургский период его деятельности дважды и надолго прерывался участием в войнах. Сначала он был командирован в Черногорию в качестве консультанта-хирурга Красного^ Креста, а затем уехал на русско-турецкую войну (1877).
Опыт трех предыдущих войн многому научил Николая Васильевича, а потому в турецкой кампании его работа в качестве полевого хирурга протекала особо блестяще. Он был не только талантливым хирургом, но и опытным организатором. К этому надо добавить, что Николай Васильевич проявил большую храбрость в боях при переправе через Дунай, при трех штурмах Плевны и особенно у Грабова, у подножья Шипки, при контратаках армии Сулейманпаши, когда он работал под огнем турок. О масштабах работы можно судить хотя бы по отчету, составленному под Булгарени, где через лазареты Николая Васильевича прошло около 10 ООО раненых. Склифосовскому приходилось оперировать иногда по четверо суток без отдыха и сна. Врачи и сестры, среди которых была и супруга Николая Васильевича — Софья Александровна, поддерживали его силы тем, что изредка между отдельными операциями вливали ему в рот несколько глотков вина. Многочисленные сотрудники и ученики Николая Васильевича долго и с благодарностью вспоминали этот горячий период его работы, когда Склифосовский являлся не только несравнимым мастером хирургии, но и лицом, объединявшим и воодушевлявшим всех окружающих своей самоотверженностью и героизмом.
В 1880 г. Советом Московского университета Н. В. Склифосовский
единогласно избирается на кафедру факультетской хирургической клиники. При выборе на руководящую кафедру старейшего русского университета кандидатуру Николая Васильевича особенно поддерживали профессора Захарьин и Бабухин. 10 сентября Николай Васильевич прочитал свою вступительную лекцию («Врач», 1880).
Никогда до того московский факультет не имел такого блестящего' состава профессоров. Терапевтические школы Григория Антоновича Захарьина и Алексея Александровича Остроумова имели своим партне* ром нервную клинику Кожевникова. Патологическую анатомию возглавлял Клейн, педиатрию — Нил Федорович Филатов. Уже высоко поднялась звезда молодого Владимира Федоровича Снегирева, имевшего четыре гинекологические койки в клинике Захарьина, а оперировавшего в Басманной больнице.
Много слабее было на хирургическом фронте. Приехав в Москву, Склифосовский застал в университетских клиниках все ужасы долисте- ровской эпохи. Антисептику в России только что начинали кое-где пробовать, и в числе новаторов этого дела Николай Васильевич занимает одно из первых мест. Нет сомнения, что именно введение антисептики обеспечило Склифосовскому его громадные успехи в хирургии и всероссийскую славу.
Нам трудно теперь достаточно ярко представить себе тогдашнюю хирургическую обстановку работы. Но дабы успехи реформы и деятельность Склифосовского стали понятнее, представим себе то, что он нашел в своей клинике на Рождественке \ где Федор Иванович Синицын, временный заместитель покойного проф. Басова, слышать не хотел об антисептике и поддерживал весь колорит долистеровской эпохи. Вот выдержки из воспоминаний акад. Николая Александровича Вельяминова, только что кончившего в то время Московский университет.
«Что мы видели в клинике Басова? — Изумительную технику, такую, какой, пожалуй, теперь не увидеть и... пиемию, септицемию, рожу и дифтерит ран, одну из разновидностей госпитального антонова огня». В клинике Новацкого, в Ново-Екатерининской больнице — только гнило- и гноекровие, рожу, госпитальную гангрену, иногда столбняк.
Басов оперировал обычно в форменном вицмундире, конечно, наиболее старом, едва засучив рукава и несколько завешиваясь небольшим фартучком, чтобы не забрызгать манишки. Ему помогали два ассистента и два фельдшера, только что окончившие обход и перевязки, оставаясь в засаленных пиджаках. Один из фельдшеров, стоя на коленях с подносом в руках, подавал инструменты, другой — лигатуры из красного шелка, которые он вынимал из-за отворота своего пропитанного чем угодно пиджака; иглы с тем же красным шелком красовались тут же на столике, воткнутые в сальную свечку, которая служила для смазывания, чтобы иглы и шелк легче скользили через ткани.
Из операций мы видели пункции с впрыскиванием йода, пластические операции на лице, которые Басов производил мастерски, удаление феноменальных по своей величине опухолей челюстей, шеи, слюнных желез, ампутации и много боковых камнесечений, производившихся Басовым по часам в полторы минуты. Жгута Эсмарха и в помине не было, а хлороформом больных баловали не всегда, и раздирающие душу стопы нередко стояли в аудитории. Мы дивились технике нашего учителя, но, увы, результатов ее видели немного, — глубокие нагноения, пиемии п септицемии губили их немилосердно.
- На том месте потом было Строгановское училище живописи, а ныне — Архитектурный институт.
Как теперь, помню молодого, дюжего, здорового подмосковного крестьянина, пришедшего в клинику для удаления липомы, величиной с голубиное яйцо, расположенной на лбу между бровями; операция была сделана, и зашитая рана артистически перевязана «градуированными компрессиками» из старой ветоши. Каково было мое удивление, когда, придя на другой день в палату, я увидел этого больного в бреду и без сознания; па третий день больной погиб; это было septicemie foudroyante, вероятно, осложненная септическим менингитом, а В. И. Басов прочитал нам по этому поводу красноречивую лекцию об опасности операций на голове.
Вижу, как теперь, на обходах палат эти зияющие раны «in statu detersionis», покрытые серым налетом, из которых торчит пучок красных лигатур, ежедневно поддергиваемых ординатором, чтобы убедиться, не «отходят» ли они; вижу, как теперь, эти блюдечки с сомнительным «деревянным» маслом, в котором смачиваются кружки, корпии и ту- рунды, эти подносики с разложенными на них компрессиками и лонгетами из «старого» белья, эти цинковые клистирные трубки, из которых сильной струей настоя ромашки «прошпринцовывают» раны и затеки; нижу испуганные лица больных с горящими от «травматической» лихорадки глазами, с ужасом смотрящих на ординатора, пришедшего на обход; вижу, как ординатор, точно какой-то мучитель, подходит к больному с зондом и «онкотомом» в руках; слышу эти раздирающие душу крики, когда, заметив затек, он начинает обследовать зондом «направление хода» и тут же между грязными простынями делает разрез и радуется, что течет pus bonum et laudabile. Кончили перевязку на одной кровати, переходят к другой, и здесь то же: зонд, крики, гной, зловоние»...
«А в бедной Ново-Екатерининской больнице, в „госпитальной” клинике Новацкого? Там почти не оперировали, вскрывали затеки и гнойники, ампутировали, делали литотрипсии, — вероятно, потому, что не стоило: все равно от пиемии и септицемии не спасти. Там воздух в палатах был такой, что свежему человеку дурно делалось, там было настоящее царство смерти, только и видишь, бывало, как выносят покойников...».
Вот какова была обстановка в московских клиниках, где Н. В. Скли- фосовскому предстояло начинать свою хирургическую деятельность. Дело представлялось еще тем более страшным, что и сам Склифосовский в этот момент не очень еще твердо освоил все технические тонкости знаменитой листеровской антисептики и детали наложения каждого из восьми слоев этой повязки. Бесспорно, что в России Склифосовский и Коломнин были в числе очень немногих хирургов, стремившихся «быть с веком наравне», не в пример хотя бы Богдановскому и его школе, которые осыпали листеровские идеи и их сторонников злыми насмешками и тем надолго затормозили развитие асептики в нашей стране. Но если для дерптского приват-доцента К. К. Рейера и его шефа профессора Эрнста фон Бергмана антисептика была делом, уже полностью освоенным, то Склифосовский в начале 80-х годов еще не владел вполне ни техникой, ни принципами Листера, о чем упоминает Вельяминов по своим личным впечатлениям при помещениях клиники Николая Васильевича молодым врачом.
Если ко времени перехода Склифосовского в Москву больницы и даже университетские клиники олицетворяли собой сплошное царство гноя и смерти, то что же творилось в военных лазаретах, где к несовершенству хирургической науки добавлялись все походные трудности организации, ухода и транспортировки раненых? Вот колоритное описание личных переживаний Вельяминова в конце января 1881 г. в армии генерала Скобелева, в Средней Азии, после штурма Геок-Тепэ, когда он прибыл в текинскую калу, где были собраны тяжело раненые в этом бою.
«Кала» — это в сущности большой двор, окруженный довольно высокой глиняной стеной, где туземцы скрывались от своих врагов. Наш лагерь ютился вне «калы», а в самой «кале» был расположен в шатрах, палатках и кибитках военно-временный госпиталь. Солнце уже село и начинало свежеть. Когда мы вошли в это замкнутое стенами пространство, я был поражен каким-то особым шумом или звуком, как бы стоявшим в воздухе. Я остановился и прислушался, не понимая, в чем дело. Эти неясные звуки исходили несомненно из шатров, а глиняные стены отражали эти звуки и служили как бы резонатором. Казалось, весь воздух в «кале» дрожит; звуки то усиливались, то утихали, прерываемые временами не то глубокими вздохами, не то тихими, глухими стонами; временами ко всему этому присоединялось что-то похожее на скрежетание зубов, что немцы называют «Zahnenklapperei»; что-то жуткое было в этих звуках; я слушал и вдруг понял, — это был потрясающий озноб у нескольких десятков пиемиков, видимо, охвативший всех к вечеру. Да, это был один общий озноб, охвативший наших бедных солдатиков, еще полных надежд на спасение, но уже преданных в объятия смерти.
«Ведь это живое кладбище, — сказал я своему спутнику, — ведь это тут одна сплошная пиемия»! «Да, — ответил он, — издалека вы приехали, а маловато кому придется спасти жизнь».
Мы пошли по шатрам. Больные лежали, плотно закутавшись в одеяла, некоторые были покрыты с головой, и всех, как говорят солдаты, «трясло». Когда мы уходили из «калы», уже стемнело; зловещие звуки стихали и только из одного шатра до нас часто доносился хриплый оклик, с трудом вырывавшийся из пересохшего рта: «Сестрица, родимая,
дай попить!». Да, страшно становилось в этой тиши черной ночи, в этой туркменской «кале», среди живых мертвецов...».
Можно представить себе, какой контраст всему этому получился, когда русские хирурги Бергман и Рейер в русско-турецкую войну 1876—1877 гг., первый — на Дунае, а второй — на Кавказе, впервые в мире ввели антисептику в военной хирургии. Мудрено ли, что после доклада Рейера на Лондонском международном конгрессе «Об антисептике на войне» присутствующие на руках снесли его с кафедры. Их восторги были тем понятнее, что в те времена антисептика все еще встречала скептическое отношение во многих странах Европы, даже со стороны некоторых крупнейших хирургов
1 Вспоминается любопытный анекдот, касающийся основоположников антисептики. Рейер изучал антисептику у самого Листера в 1873 г. Вернувшись из Эдинбурга, Рейер научил антисептике своего шефа Бергмана в Дерпте. Последний широко и успешно использовал новый метод во время русско-турецкой войны, совершенно игнорируя заслуги Рейера, который еще более успешно внедрял антисептику на Кавказском театре военных действий.
Пак известно, царское правительство не сумело использовать Бергмана в России, и он перешел на кафедру сначала в Вюрцбург, а затем в Берлин, на место Лангенбека. Многие германские хирурги косо посматривали на этого пришельца из России и недолюбливали Бергмана; в числе оппозиционеров был и остроумный, язвительный Рихард Фолькман.
Однажды на официальном собрании Бергман, бывший в штате военно-санитарной службы, явился в военном мундире и прусской каске поверх длинных волос, торчавших завитками, — зрелище, по словам Вельяминова, непереносимое для всякого военного т. е. для всякого истого немца. Увидя голову Бергмана в таком наряде, Фолькман ехидно улыбнулся и заметил одному своему приятелю: «Hohre mal, warum hat denn sich der Bergmann seinen Helm mit diesen reihesschen Federn so reich geschmuckt». Каламбур состоит в том, что «Beiher» по-немецки означает «цапля»; волосы, торчавшие из-под военной каски, годились для сравнения с хохолком цапли и давали повод каламбурить, намекая на присвоенные им у Рейера заслуги антисептики.
Во Франции Лука-Шампионьер встречал сильную оппозицию своих коллег в пропаганде антисептики. В Германии Фолькман, изучивший дело у самого Листера, начал творить чудеса и заслужил знаменитую фразу, сказанную ему Листером при посещении последним фолькманов- ской клиники в Галле: «Я вижу, что вы более Листер, чем я сам». Затlt;gt; в той же Германии сам знаменитый Лангенбек еще в 1880 г. продолжал оперировать в черном драповом сюртуке, с едва приподнятыми рукавами, поочередно гнойных и чистых больных. Даже Бильрот, бывший в ту пору центром внимания для большинства хирургов Европы и привлекавший в Вену целое паломничество, упорно сопротивлялся новым веяниям, вносимым антисептикой.
Поразительнее всего, что антисептика хуже всего прививалась к самой Англии. Хотя основная работа Листера была опубликована еще в 1869 г., даже в 1877 г. на большой дискуссии об антисептике виднейшие хирурги Англии резко критиковали и принципы антисептики, и предложенные Листером погружные швы и лигатуры кетгутом. Среди оппозиционеров были Бриан, Хит, Смис, Мандер и пр. В числе ярых противников антисептики оказался и Лоусон Тэт — знаменитый лаиаро- томист из Бирмингама, основоположник (наряду с американцем Говардом Келли из Балтиморы) всей оперативной гинекологии; Лоусон Тэт зло насмехался над идеями Листера в течение долгого времени. Доходило до того, что даже администрация больницы в Глазго, где работал Листер и где он задумал и осуществил свою великую реформу, высказывала сомнения в истинной причине успехов Листера. Как только Листер перешел на кафедру в Эдинбург, хозяйственный совет больницы в Глазго опубликовал статью, приписывая уменьшение смертности устройству новой вентиляции в больнице, улучшенному питанию и возражая против повышенных расходов на карболку и пере вязки.
Вот уже действительно «нет пророка в своем отечестве!»
Стоит ли после этого дивиться на русских оппозиционеров, с которыми пришлось столкнуться Склифосовскому? Проф. Федор Иванович Синицин в своей андрологической клинике на Рождественке, под одной крышей со Склифосовским, долго продолжал иронизировать над антисептикой, саркастически приказывая операционной сиделке: «Матрена! прогони микробов тряпкой!»
Но успехи безгнилостной хирургии стали наконец очевидны и для такого скептика, как Синицин. И когда в его присутствии Склифосов- ский успешно соперировал рак желудка, Федор Иванович в полном восторге воскликнул: «Николай Васильевич!, Только ваши золотые руки могли сделать такую операцию!»
С приходом Склифосовского клиника на Рождественке, несмотря на свою ветхость, сразу преобразилась. В операционной появился паровой карболовый шпрей, а врачи и весь персонал стали обучаться искусству накладывать знаменитые восемь слоев листеровской повязки. Исходы операций улучшились неузнаваемо, а объем работы клиники стал быстро увеличиваться за счет доселе невиданных вмешательств. Антисептика коренным образом переменила весь облик клиники, раскрывая все новые и новые возможности.
Пишу эти строки и невольно задумываюсь о том, что не только конечная цель, но и все мельчайшие детали техники перевязок при лечении рац ныне дискутируются в той же плоскости и с теми же установками, как это делал Листер 70 лет назад. Вазелиновые тампоны Орра, принципы редких перевязок, антисептические свойства масляно-дегтярной мази Вишневского, вплоть до идеи глухого гипсования обработанных ог
нестрельных ран по так называемому «испанскому методу», все это —* поздние отклики и варианты знаменитой листеровской повязки. Так как вопросы лечения ран снова пересматриваются на фоне текущих событий, а современная медицинская молодежь или не успевает заглянуть в более раннюю историю вопроса, или довольствуется краткими, порой искаженными пересказами техники листеровской повязки в учебниках общей хирургии, не худо, мне кажется, вспомнить о ней. Вот описание листеровской повязки, как ее применял Вельяминов под руководством Рейе- ра, изучившего ее у самого Листера.
«От перевязки Листер требует следующего: перевязочные средства должны быть чисты в житейском смысле этого понятия и должны сохраняться в чистоте; они должны состоять из такого материала, который позволяет герметически закрывать ими рану; они должны быть пропитаны антисептическим веществом, чтобы не допускать „загнивания” впитавшегося в них отделения раны и обезвреживать воздух, могущий проникнуть через них в рану.
После разных попыток Листер останавливается, наконец, на марле, пропитанной карболовым раствором, но карболовая кислота легко улетучивается, и тогда Листер изобретает особый способ приготовления карболовой марли, пропитывая ее карболовым раствором и горячим парафином с примесью смолистого вещества, что на известное время предупреждает слишком быстрое улетучивание карболовой кислоты; марля эта готовится ex tempore в особо приспособленных ящиках-печах. Опыт показывает далее, что необходимо определить толщину марлевого слоя, покрывающего рану, имея в виду принципиальную долгосрочность перевязки, и Листер указывает на необходимость 8 слоев его марли. Затем является еще одно требование — желательно, чтобы отделяемое раны впитывалось в перевязку равномерно, а не просачивалось через нее в одном каком-нибудь месте; это желательно потому, что отделяемое раны, достигнув наружного слоя, приходит в соприкосновение с воздухом, может воспринимать заразное начало и по пути просачивания передать его ране. Для выполнения этого последнего требования Листер прокладывает между 7-м и 8-м слоем марли кусок резиновой, непромокаемой ткани — мэкинтош, которая должна быть по размерам меньше марле вого слоя; делается это для того, чтобы отделяемое раны, равномерно пропитав все 7 нижних слоев марли, могло появиться кнаружи у края мэкинтоша, появление же такого пятна указывает, что вся марля уже иропиталась и что нужна смена повязки. Для того чтобы перевязка, по возможности, герметически закрывала рану, остающие края ее обкладываются карболовой ватой и все туго забинтовывается бинтами из карболовой же марли.
Этим суть достигнута, но пытливый ум Листера не останавливается. Главное — защитить рану от инфекции, но это еще не все, — надо предохранить рану от всякого продолжительного раздражения, химического и механического, и избежать задержки в ране отделяемого.
Заметив, что парафиново-карболовая марля химически и механически раздражает рану, Листер вводит в свою перевязку еще один слой, а именно „предохранительную тафту” „protective silk”.
Этот „протектив” готовится особым образом из тонкой, нежной шелковой тафты благодаря известной обработке не впитывающей жидкости; кусочек этой материи, тщательно вымытый в крепком карболовом растворе, непосредственно покрывает рану, немного заходя за ее края» но так, чтобы не препятствовать вытеканию из-под него отделяемого раны; затем уже идут 8 слоев марли, мэкинтош, вата по краям
и бинт. Вот перевязка Листера, послужившая началом новой эры в хирургии».
Есть ли хоть одно из положений, выставленных Листером, которое оказалось не то что опровергнутым, а хотя бы поколебленным за все истекшее время? Сколько бесчисленных заменителей пытались предложить за эти годы и для карболки, и для парафина, и для «протектива» и «мэкинтоша»! Нашелся ли хоть один из этих заменителей, будь то хлор, дериваты хинина, риванол и другие краски, зеленые и фиолетовые, деготь и растворы всяких серебряных солей, белковых жидкостей и окислителей, кои сами по себе дали бы больше, чем Листеру фенол?!
Кто же, как не сам Склифосовский, понимал и ценил то, что Листер и его антисептика принесли хирургии и всему человечеству? Недаром, открывая I съезд врачей имени Пирогова, Склифосовский начал свою блестящую речь, произнесенную со свойственным ему вдохновением и ораторским мастерством, следующей эффектной фразой:
«В маленьком домике... в небольшом городе далекой Шотландии в 60-х годах... жил великий Джозеф Листер».
Склифосовский первым в России ввел глухое зашивание мочевого пузыря, операцию зоба, рака языка с лигатурой язычных артерий, экстирпацию гортани, операции мозговых грыж, гастростомию
Как уже упоминалось, лапаротомии Склифосовский успешно делал еще в Одессе. Здесь, в Москве, абдоминальную хирургию он развернул во всю ширь, по мере того как антисептика карболкой заменялась сначала йодоформом и сулемой и, наконец, сменилась кипяченой водой и стерилизацией марли и белья перегретым воздухом в маленьком аппарате Швабе. Исходы операций стали еще лучше, а весь персонал во главе с профессором перестал систематически отравляться карболкой до того, что все они имели мочу цвета темного пива и испытывали полное отвращение к мясной пище.
Венцом, завершившим весь этот процесс, явились костно-пластические операции: операция при ложных суставах вошла во все мировые учебники хирургии под названием «русского замка» или «замка Склифосовского». Если вспомнить, что в первые годы московского периода клиника Склифосовского только начинала осваивать принципы безгни- лостной хирургии и что полученное «наследство» представляло собой сплошную пиемию и госпитальные гангрены, то прогресс этот можно считать действительно выдающимся. Ясное дело, что успехи эти были обусловлены не одной лишь асептикой, но и блестящим мастерством Склифосовского как хирурга.
1 Экспериментальное обоснование гастростомии было впервые в мире сделано предшественником Склифосовского, проф. В. А. Басовым, представившим в ноябре 1842 г. Московскому обществу испытателей природы доклад: «Замечания об искусственном пути в желудок животных».
Выдающийся успех Басова на год опередил сходные работы Блондло во Франции и Уотсона в Америке. Свой доклад Басов заканчивает выводами: «Эти опыты указывают на возможность делать подобное искусственное отверстие у человека, когда естественный путь для принятия пищи закрыт или загорожен наростами, опухолями и пр.; может быть, отверстие будет иметь приложение и в лечении полипов, вырастающих в нижней части пигцеприемника, в полости желудка, и при других болезнях, причисляемых к неизлечимым».
На человеке первая безуспешная гастростомия была выполнена Седило в Страсбурге 13/XI 1849 г. Лишь в 1876 г. Вернейль первым получил успешный исход у человека.
В России первая гастростомия была сделана в Москве В. Ф. Снегиревым в 1877 г.
По мере того как разрастался диапазон хирургии, все теснее становилась для Николая Васильевича его клиника на Рождественке и все настоятельнее вставал вопрос о постройке новых университетских клиник на Девичьем поле. Роль Склифосовского в строительстве «клинического городка», как он его называл, была первостепенной. Он не только возглавлял проектный и строительный комитеты и многократно ездил в северную столицу уговаривать министра Витте и других сановников, помнивших его петербургские успехи, но использовал свою славу и авторитет в Москве, чтобы собрать крупные пожертвования среди купечества.
Дело добычи денег среди московских купцов на строительство больниц было нелегкое. В ту пору у профессоров лечились преимущественно представители высшей чиновной аристократии, и к ним профессора ездили во фраках, со звездами и лентами. Купечество же, даже первой гильдии, особенно среди старообрядцев, продолжало пользоваться услу- гами фельдшеров, знахарей и повивальных бабок. А если дело доходило до операций, то и тогда, дабы не ложиться в «чернорабочие» больницы, хирургов приглашали оперировать на дому у больного.
Склифосовскому часто приходилось организовывать такие импровизированные операционные. В квартиры являлись врачи и фельдшера и, освободив одну из комнат от всей мебели и убранства, в течение двух суток опыляли ее карболовым шпреем. Отравлялись при этом не только они, но частично и жители всей квартиры. Так было, например, с операцией московского городского головы Алексеева, раненного выстрелом в живот; лапаротомию Николай Васильевич делал ему на дому. Несрочные операции требовали еще более крупных переустройств в квартирах, как, например, у губернского предводителя дворянства Шереметева, которому Склифосовский ампутировал мизинец на ноге по случаю «нароста, могущего переродиться в рак».
Четырнадцатилетний период работы Склифосовского в Московском университете является наиболее плодотворным и блестящим в его деятельности. Из его 114 печатных работ значительно больше половины основаны на московском материале. В Москве же развернулась и наибольшая общественная деятельность Николая Васильевича. Он — активнейший член Московского хирургического общества, член-учредитель Общества русских врачей. Склифосовский два четырехлетия был деканом медицинского факультета, председателем многих научных съездов, в том числе учредителем и председателем I съезда российских хирургов.
Особенно велика роль Склифосовского как одного из инициаторов и учредителей и неоднократного председателя знаменитых «пироговских съездов», сыгравших столь крупную прогрессивную роль в дореволюционной России. Мысль о них зародилась на квартире Склифосовского, где ряд его друзей считал, что именно личность Николая Васильевича лучше всего объединит интересы врачей севера и юга России.
Медицинскую науку и университетское образование Склифосовский мыслил себе широко и никогда не замыкался в интересах города, где работал. «Вот этими самыми ногами, — говорил Николай Васильевич, — я отмеривал участок для строительства Одесского университета», вспоминал о том городе, где он с первых шагов так рьяно и столь успешно начал самостоятельно оперировать. Он живо откликнулся и лично поехал на юбилей Киевского университета, где впервые начал свою академическую карьеру профессора хирургии блестящей вступительной лекцией, а на юбилее произнес вдохновенную приветственную речь. Но за фразу «Киеве! ты — светоче Украины», Склифосовский получил выговор ют министра Делянова «за сепаратистские повадки».
Мы уже знаем, что Склифосовский выстроил клинический городок на Девичьем поле в Москве. Он развернул еще огромное строительства в Петербурге, в Еленинском институте усовершенствования врачей. Но и российский масштаб казался ему недостаточным. Николай Васильевич был постоянным участником международных съездов и давно уже установил дружественные связи с корифеями медицинской науки во всех странах. Именно этим и объясняется, что Склифосовскому удалось провести XII Международный конгресс врачей в Москве в 1897 г.
Склифосовский был председателем организационного комитета и президентом конгресса. Потребовалась огромная организационная работаг чтобы достойно принять 10 ООО врачей, съехавшихся со всего мира. Нужно было подготовить осмотр самых разнообразных медицинских учреждений и обеспечить плодотворную работу самих заседаний. И в Москве, и в Петербурге Николай Васильевич дни и ночи сам руководил работами исполнительных комитетов.
И конгресс удался на славу. Даже поныне автору этих строк приходится слышать от иностранных врачей, участвовавших в этом конгрессе, о том приеме, который им был оказан тогда в Москве. Этот конгресс безусловно сыграл значительную общественно-политическую роль, ознакомив тысячи иностранцев с нашей страной и нашим народом.
Н. В. Склифосовский, открывая конгресс в Большом театре, произнес знаменательную речь, ярко отобразив развитие русской культуры на фоне исторических судеб нашей страны. Он дал анализ и сопоставление этапов цивилизации от древнейших времен, подчеркнув барьерную роль нашей страны для защиты западной цивилизации в период так называемого великого переселения народов. Он говорил:
«Привет вам! Старший из русских университетов приветствует вас; приветствует вас старая Москва; она гордится тем, что на долю ее выпала счастливая возможность принять у стен древнего Кремля такое блестящее собрание представителей науки.
Войдите же, дорогие собратья! Войдите дорогими гостями все собравшиеся из самых отдаленных стран света, чтобы принять деятельное участие в событии, которое отныне получит значение исторического. В эту торжественную минуту, братски протягивая друг другу руки, соединяются обе половины Европы во имя самого возвышенного и самого бескорыстного побуждения человеческого ума — во имя науки.
Со времени великого переселения народов впервые под сенью московского Кремля мы видим не хаотическое нашествие необузданных ди ких полчищ, но поистине братское объединение обитателей Западной Европы с обитателями восточной ее половины. Великое переселение народов вызвало смешение разных народностей и положило начало образованию отдельных государств Европы. Получивши в наследство драгоценнейшие сокровища литературы и знаний древнего мира, народы Западной Европы принялись за разрабатывание полученных сокровищ. С этой поры началось нравственное влияние народов Западной Европы друг на друга; тогда же положены были первые начала европейской культуры. У разных народов пробудилась потребность самостоятельного развития и обнаружились стремления к умственной деятельности.
Гораздо позднее мог присоединиться к этому умственному движению народов Западной Европы славянский Восток ее. Судьбой предназначен он был для тяжелого испытания — ему суждено было вынести на своих плечах все бремя исторического события, которое на долгое время
задержало поступательное его развитие. На востоке, в азиатских степях, послышался глухой, отдаленный гул темных разрушительных сил, и новое движение варварских полчищ восстало, направляясь на Европу. И снова вздрогнула старая Европа пред ужасом татарского нашествия. Пережив разрушение Римской империи, она готовилась принять новый удар, грозивший разрушить зачатки культуры, едва зарождавшейся.
На этот раз славянскому миру судьбой предназначено было принять первый удар поднявшихся азиатских диких орд. В роковой битве на реке Калке 1224 г. разыгран был первый акт новой исторической трагедии. И со времени этой эпохи русский народ грудью своей прикрыл народы Западной Европы, охраняя от опустошения плоды умственной их деятельности и начала зародившейся культуры. Честно и мужественно, как бы сознавая необходимость и величие приносимой исторической жертвы, русский народ более 200 лет стоял на страже Западной Европы, принявши все удары и нападения монгольских орд. Жертвуя собой, он прикрыл мирное развитие народов Запада».
Среди иностранных участников конгресса из числа хирургов больше всего привлекали внимание приехавшие Кохер (Берн), Дуаен (Париж) и Герман Кюммель (Гамбург — Эпендорф). Все они в Москве проделали по нескольку операций.
Конгресистам устраивали всевозможные, порой экзотические увеселения: возили в Подольск, водили в Сандуновские бани, обеды и ужины на 10 ООО персон устраивали в галереях Верхних торговых рядов. Многие иностранцы, имея ошибочные представления о московском климате, приехали в шубах, а как раз в эти дни (7—14 августа) стояла удушливая августовская жара. Спасаясь от жары, Рудольф Вирхов прогуливался под руку с Н. В. Склифосовским по Манежу, пил пиво и слушал цыганские хоры, распевавшие «Конфетка моя!... леденистая». Вирхов заинтересовался куплетами и просил перевести слова на немецкий язык. Склифосовский ответил: «Unmoglich».
Как прием гостей, так и полученные впечатления от нашей страны и ее людей достигли цели в смысле культурного общения народов и подъема престиж